Beta Press :: Rosso Fiorentino, Deposizione dalla croce (Снятие с креста), 1521

Можно читать о ней, видеть ее в репродукциях и все равно, когда ты заходишь в этот темный зал - ты не готов.

Ты никогда не готов.

Я ехала за ней в Вольтерру, как ездила неделей назад за Себастьяно дель Пьомбо в Витербо.Есть вот такие, необъятные и невозможные, вещи, которые разбросаны по провинциальным музеям. Не только разбросаны - но даже неизвестны толком.

Но не суть.

Джован Баттиста ди Джакопо, прозванный «Рыжим Флорентийцем» на тот момент уже лет восемь как профессиональный художник. Он 1494 года рождения - на девятнадцать лет моложе Микеланджело и на одиннадцать - Рафаэля. Это минимум семнадцатая из его работ.

На дворе стоит 1521 год. Ему двадцать семь. Иероним Босх закончил «Поклонение волхвов» десять лет назад. Тициан (с которым у “Рыжего” разница в возрасте всего 4 года) в том же 1520 пишет унылую «Мадонну Гоцци». Питер Брейгель Старший ещё не родился. Рафаэль умер год назад. Еще одним годом раньше умер Леонардо. Потолку Сикстинской капеллы только восемь лет и его продолжают считать новинкой.

Россо как раз в этот момент в Вольтерре и Пьомбино. Ему закажут алтарную панель для капеллы с поэтичным названием «Капелла Дневного Креста», расписанная в 1410 Ченни ди Франческо.

Говорят, что сейчас там синий перецвел в изумруд, но еще четыреста лет назад оттенок неба у Россо перекликался с оттенком синего неба в потолочных арках у Ченни. Говорят, Россо стилизовал складки под столетнюю роспись.

Я не знаю.

Точней - я не верю.

Ты смотришь на эти резкие складки и яркие цвета и буквально перебираешь даты и имена, словно четки. Тысяча пятьсот двадцать первый. Как такое может быть. О сгиб платья Магдалины можно порезаться.

Я же помню, что они вытворяют, вся эта “Манера”. Экспериментируют, троллят обывателя, ссорятся с заказчиками, одеваются в невиданные цвета, заводят обезьянок, как еще недавно заводили мини-пигов. Все это яркое, смелое, ироничное и нахальное сметет волна ландскнехтов, после которой никто не оправится больше.

Но до волны еще шесть лет, еще можно несколько раз вздохнуть и выдохнуть, еще так много храбрости и нахальства.

Там с креста снимают тело Христа. Голыми руками снимают, без обязательной иконографической подложки в виде ткани.Там три хлипкие, непонятно как стоящие лестницы, и даже мальчишка внизу, что держит одну, отвлекся.

Сумерки и быстро темнеет. Солнце заходит за горизонт, и небо вверху темней, чем внизу. На лицах и одежде - красный отсвет заката. Он окрашивает лицо одной из Марий, рубашки и руки.

Наверху ветрено. Ветер рвет накидку и тюрбан Никодима, пока тот, растопырившись на вершине креста, словно паук, кричит на кого-то похожего на Иоанна Крестителя - шкурой похожего и рыжим плащом. Но никакого Крестителя здесь быть не должно. Некто в синем подхватил и еле удерживает зеленое тело - Россо мог бы это сделать полутенью, мог бы положить белую грунтовку, как это делают другие, но нет - мертвое тело отчетливо зеленое, и цветом решается вопрос там, где его можно было бы решить тоном и тенью.

Еще один, в каком-то куске ткани, кое-как закрепленном на помочах и завязанном сзади, встав коленом на лестницу, тянется к ногам и во всей его спине больше от нетопыря, чем от человека - как если бы у ангелов были кожистые крылья. Там вверху, все крутится в диком ветре и бьет в лицо красный закат и слышен крик и вот-вот они рухнут сами и уронят тело - и лишь странная улыбка Христа держит своей силой лестницы и на этих лестницах стоящих.

Внизу же - безветренно.

Мария, мать Иисуса, поддерживаемая руками с двух сторон, стоит, широко расставив ноги, которые не держат ее больше - словно женщина, у которой отошли воды - и это рождение в муках новой веры происходит там, наверху. К ней припадает Магдалина. Мария Клеопова (в белом и шафрановом) испуганно поднимает взгляд на зрителя. Мальчик, держащий лестницу, забыл про нее и повернулся к Мариям. Он что то слышит там такое, он там такое чужое горе видит, что почти забывает держать.

Неожиданно рыжий Иоанн (привет, рыжий автор по имени Джованни) закрывает лицо руками в молчаливых рыданиях и уходит к правому краю сцены. Рыжий Иоанн не отбрасывает тени на Магдалину - она на его тени буквально стоит на коленях, хотя должно бы быть наоборот - а за этим странным Иоанном на дальнем плане видны люди в одеждах другой эпохи. Да, автор, ты нам все объяснил. Никакой читатель не может отбросить тень внутри рассказа. Как бы мы не старались.

Но вот эти прожектора, направленные на вас всех там, с лестницами - словно я, зритель, пришла не в капеллу, а в театр и холодный луч бьет по вам всем от рампы, заставляя тени быть жесткими, а цвета - чистыми - вот эта вся ярая театральщина будет потом обыграна другим Микель Анджело, осталось полвека подождать до рождения. Что-то хоть останется.

Я смотрю на нее и думаю о том, что там, в 1521 году, никто не понял, что именно ты сделал и делаешь. Поверни все не так, будь другой эпоха - и чистые цвета превратились бы в набор геометрических фигур, а складки платья Магдалины разложились бы до ромбов и треугольников и к 1540 году у нас были бы Кандинский и Пикассо. Они могли бы случиться. У вас была вся смелость, наглость и азарт этого мира.

Но их не было.

Я стою там, в пустой и темной пинакотеке Вольтерры и думаю, как он открыл эту дверь - распахнул ее пинком - но никто ее не увидел.

И дверь потихоньку закрылась.