Beta Press :: Иван Демидов – от Взгляда до Идиота

Когда вы впервые стали задумываться о политике, что она бывает такая или другая, о смысле идеологии?

Когда я закончил с работой на телевидении, в частности, над каналом ТВ-6, который был таким, своего рода, глянцевым журналом. Тогда я и начал поиск иных, идеологических смыслов. Это было скорее животное ощущение, что где-то есть важная правда, которая неизвестна. Я в этом смысле всегда вспоминаю своего отца, который был функционером, промышленником и который с одной стороны всю эту формальную историю проходил, а с другой – всегда задумывался о каких-то важных вещах. Но поскольку не было ощущения точно живущей идеологии, а было скорее даже недоверие к любым идеологиям, то все чего-то искали в ощущениях, в литературе, в Церкви, какие-то способы, как бы прожить, условно говоря, честным человеком. Кстати, очень верная история про самосохранение, потому что не все могут выдержать в этом круговороте. Сколько людей сгорело из-за того, что они рванули в некую идеологию и ошиблись. В этом смысле я думаю правильнее, когда неспешно запрягаешь и едешь, всё у нас в этом смысле в России правильно. Ну, во всяком случае, для многих. Вот я считаю, что у меня это так и шло от некоего солнечного лабрадора, с восторгом от того, что надо всё менять, было ощущение, что надо во всём разобраться и попробовать просто по-человечески поговорить с людьми, а потом – а дальше? А ради чего? А где следующая точка сборки и корень преткновения? Вот примерно такой был путь.

А дальше, когда вы перестали работать на канале ТВ-6, с этого этапа как начало складываться?

А с этого этапа стало понятно, что Шестой канал закончился, даже если бы мы там остались. Уже в последний год мы серьёзно понимали, что мы его будем менять, потому что дальше этот глянцевый журнал существовать уже не мог, и как раз тогда был начат поиск некой позиции. Мы собирались по-прежнему обращаться к молодому поколению, поддерживать пассионариев, или как на Западе их называют – агенты перемен во всех сферах и направлениях жизнедеятельности. Наверное, хотели тогда сделать некий рупор не оформившейся молодёжной организации, которой не было, но рупор уже был, который мы могли называть своим. Я считаю, что конец Шестого канала всё равно был бы. И когда он прозвучал – стало понятно, что ни один из участников драмы, а я поговорил со всеми, ничего толком предъявить не может: ни новая команда, которая пришла с НТВ, ни Борис Абрамович. Я понимал, что все с одной стороны очень устали, а с другой стороны у всех какие-то цели, мягко говоря, неинтересные.

Обычные, развлекательные?

Нет, даже если они политические, то для меня, мягко говоря, неинтересные. Вот этот разрул, распил... Надо было встроиться в систему и в ней потихоньку играть без обозначения некоего нового пути…

Без утверждения чего- либо?

Конечно. Все научились дружить против кого-то, но никто не знал – за что можно дружить. А я задумался и сказал себе – «Ваня, себе не ври, сядь и подумай, что ты хочешь». Снова делать какое-то телевидение? Просто телевидение как телевидение – сделать пятнадцать программ, пристроить их на разных каналах? Или снова создать канал и опять куда-то молотить? На одно ток-шоу мы ответим двумя, на одну развлекательную программу ещё тремя, которые будут отличаться тем, что у нас вела полная женщина, а у тебя будет вести худой юноша, – и что? В этом смысл?

Так и есть на современном телевидении сейчас…

Если говорить о телевизионной истории, то она была очень простая. «Взгляд» взорвал её и обкатал. Я думаю, что я не схожу с ума и не пыжусь, но, тем не менее, говорят, что «Битлз» спели на пятьдесят лет вперёд все песни. Так же и «Взгляд» в своих рубриках, в своих попытках за три года повскрывал почти все направления. И дальше, если говорить с чисто телевизионной точки зрения, за восемь лет все эти вещи домолотили, понавскрывали, все уже всем стало понятно. Тогда и пришла неизбежность нового содержания. А я уже стал осознавать, что новое содержание невозможно сделать без понимания того, а что же собственно такое люди и страна, а что же такое эта будущая жизнь. Потому что не бывает аполитичной истории, просто не бывает по определению. И игру ли вы откроете, или юмористическую передачу, она всё равно будет служить определённым идеям.

Я понял, что судьба мне дала время для того, чтобы не находясь внутри мясорубки, что-то нащупать… То есть фактически я просто пошёл что называется снова учиться, то есть сел в некий виртуальный университет, чего до этого не было – пёр на способностях, во многом не отдавая себе отчёта. А в какой-то момент мне сказали, что можешь, конечно, дальше, но это уже будет бег по кругу, если хочешь выйти на следующий виток, надо заняться сутью.

Если обобщённо говорить о нашем поколении, то оно заключается в следующем: все мы, безусловно, были совершенно разными, были и атлантисты, и евразийцы, и те, кому по барабану. Но я всё-таки верю в некую общность людей, проживающих на одной территории в одно время, которым досталась своя революция. Именно общественная революция. Она заключается в следующем: во-первых, наше поколение, которое достаточно осмысленно знает прошлое – оно там побывало, хорошо знает и настоящее. В этом смысле мы даже по информации покрепче тех, кто знает только настоящее, и тех, кто принял только прошлое. Мы – синтез. Не тезис, не антитезис, а синтез. Во-вторых, я глубоко убеждён, что пока наше поколение полноценно не реализуется в стране, мы не пустим вас, объективно не пустим, не потому что мы будем вам закрывать дырки в должностях. Мы просто вам не передадим эту историю, а соответственно, мы не пустим страну дальше. Здесь нет ничего личного, это достаточно объективный процесс. Тем более, что всё-таки в нас мало того, что было с нашей страной. Та революция, в которой мы участвовали, не была революцией, пожирающей детей. Я даже не имею в виду ту революцию, которую сделала наша власть, я имею в виду ту революцию, которую делали мы. Этот дух действительно живёт, и в ровесниках, находящихся сейчас непосредственно во власти, олигархии, и в творческих людях, которые всегда находятся в какой-то другой истории, и в этих питерских рок-музыкантах. Как в своё время во «Взгляде»… Ведь это трудно сказать, что кто-то из нас любил рок. Ну, Сашка Любимов любил, правда. Я был таким человеком, что мне было по барабану, но в то же время мне было дико важно, чтобы они были в эфире. Даже, если мне эти песни не нравятся, даже если я потом себе «Модерн Токинг» поставлю, – это я так, загнул, – но тем не менее. Всё равно мне это было важно, потому что я знал, что это работает на единую идею. Я думаю, что под напластованием этого десятилетия, которое трамбовало нас, всё равно это осталось.

Мы, наверное, стали служить разным идеям, но этого ощущения, что мы разошлись по разным квартирам, нет. Есть чувство, даже при встрече людей ставших непримиримыми врагами, что некая общность всё-таки существует. Грубо говоря, если мы и дерёмся, – это наши драки, это никого больше не касается.

Этот период, который был дан на осмысление, на раздумья, чем-то должен был закончиться. Чем он завершился, какими мыслями, какими новыми ощущениями? Возникло ли в итоге какое-то мировоззрение, какая-то законченная, полноценная картина видения происходящего?

Я думаю, что этот идеологический университет ещё продолжается, но университет уже по выбранному факультету и специальности. Я практически уже готов к периоду создания проектов, поскольку я уже в достаточной степени оформился. Если по количеству знаний я, возможно и отстаю, то это, наверное, и не моя работа – писать огромные книги и участвовать в философских спорах. Моя задача копателя, агитатора, пропагандиста, моя задача – сколачивать проекты дальше и служить мостиком между настоящей идеологией и массовым сознанием.

А поскольку я уверен по предыдущему опыту, что массовое сознание для идеологии уже готово. Это то, о чём часто говорит Александр Дугин – радикальный центр, православный комсомол, Ислам святой Руси… мне вообще нравятся все эти слова. Все никак не могут понять, что это собственно и есть очень точное определение нам с вами Богом дарованной территории и собственно наша с вами общественная жизнь, вот это я достаточно точно понимаю. Например, даже смешная попытка, смешная в том смысле, что хорошая, принять участие в «Последнем герое». Мы же не случайно перевернули эту американскую версию с ног на голову и предупредили сразу, что мы её будем переворачивать. Мы не собирались играть по правилам – «выживает сильнейший», «подтолкни слабого». Русские своих не бросают, поэтому всё это вызвало поначалу у меня дикое негодование с разных сторон. Тогда нами был предложен вариант жребия, потому что если уж мы не можем сами никого бросить, то пусть это сделает судьба.

Нас много ругали, что мы чуть не загубили игру, но сейчас я точно понимаю, что мы игру не только не загубили, а даже наоборот. Мне как-то звонит человек, с которым я очень подружился – Саша Лыков из Питера, и говорит: «У нас в Питере она называлась “Последний подлец”, а теперь она называется “Последний герой”».

И даже вот через такие вещи, через «Последние герои», мы пытались некими робкими попытками всё-таки показать русский дух, мы приехали и играли против игры. Я и не скрывал, что для меня это было неким образом, – в России не понимают, условно говоря, что делать дальше – показать этот путь. Общество в некой растерянности. Страна отправляет группу россиян на остров для того, чтобы они попробовали разные методологии жизни. Это такие отроки во вселенной. У них есть жёсткие правила, навязанные откуда-то извне. То есть это уже некое государство, и есть общество, которое при этом живёт само по себе. Мы не собирались топить Фоменко, или взрывать игру, сбежать из неё или поднять восстание. Да, мы поднимали руки и будем поднимать, но мы будем делать всё, чтобы играть против этих правил. При этом, единственное, на чём мы сделали консервативную установку – на обходе этих правил, на поисках всех ловушек то, как называют наши либералы, – цивилизованно.

Теперь мне понятно, что я обладаю достаточным количеством внутренней уверенности и внутреннего понимания для того, чтобы начать эту уверенность и понимание внедрять в массовое сознание. И, безусловно, последней некоей точкой было появление в моей жизни Александра Гельевича Дугина. Это было очень странное появление, потому что я понимал, что мне и моему кругу друзей чего-то не хватает. Знаете, как во всех командах должны быть свой продюсер, свой идеолог; мне не хватало человека, который обо всём этом уже давно написал и который, условно говоря, когда мы будем садиться за круглые столы для всяких споров, каждый будет спорить, дискутировать по разным направлениям. Вот я не собираюсь разговаривать с Бжезинским, я ему могу только очень простыми, понятными, грубыми словами ответить что-то резкое. Я понимаю, что в этом смысле за стол будет правильнее посадить Александра Гельевича. Это не значит, что Александр Гельевич только этим может заниматься, но у каждого должна быть своя специализация.

Я понимал, что мне не хватает на очередном витке некоего человека, идеологии, которая бы очень точно многое объясняла. И вот появился Дугин, и этот круг замкнулся окончательно в моей голове. И не моё дело говорить о сущности этой идеологии, мы, к счастью, люди разные с одной стороны, а с другой стороны постулаты у нас одни – это, безусловно. Меня с одной стороны восхищает, с другой стороны смущает как человека некая безапеляционность, которая проскальзывает в высказываниях Александра Гельевича, но, не смотря на это я поддерживаю этот его безапеляционный традиционный дух. Может мне этот дух не очень свойственен, скорее даже в силу темперамента, чем идеологически. Но я понимаю, как экранизировать через любые формы, в том числе телевизионные, то, о чём написаны его труды.

Это тоже важно, то есть у Дугина долгое время не было такого человека или такого компонента рядом, который мог бы всё объяснить для народа. Ему постоянно говорят – мы ничего не понимаем, у вас очень наукообразный текст, у вас очень узкая специализация, сложные книги и т.д. Дугин сам долго шёл к тому, чтобы оптимально адаптировать свои идеи к массовому восприятию…

Мне кажется, что на этом пути иногда наваливаются периоды отчаяния. Ну, вот я, условно говоря, всё время работал на земле, а он всё время писал, условно говоря, в небо. И задача же не в том, чтобы я начал писать в небо, а он работал на земле. Задача – просто встретиться. Потому что я точно понимаю, как человек в этом смысле от земли, что без того, что сделал Александр Гельевич, невозможно всё время сбивать эти доски и клинья, и прочие и прочие вещи. А из разговора с ним стало ясно, что и он понимал, что наступает следующий период, когда всё, что сделано мыслителями необходимо внедрять в непосредственный процесс жизни. Кстати, эта встреча показала мне, что и я выбрал верный путь, в верный университет поступил, а теперь ещё и верную специализацию выбрал.

С точки зрения проектов вы говорили, что ТВ-6 было некой такой рамкой, рупором молодёжной организации.

Я бы так сказал: молодёжная организация, которая кажется, что беззубая, но на самом деле это система самосохранения общества в период циничной, властной жизни. Это такой клуб любителей-собаководов, который объединяет самых разных людей. Но это и территория водяного перемирия, которая не впускала в себя никакую идеологию, и поэтому у меня там были совершенно разные гости. Но понятно, что я и набрал тогда практически только молодых людей, которые были к тому же не очень опытные в телевидении. Я понимал, что им предстоит многому научиться, но я знал, что я лучше выберу их, необременённых внешними тяготами. И в принципе это и был тот дух, который мы сохраняли в эфире, и с которым мы встречались в поездках, когда начали делать «Шесть дней» ТВ-6 в Сургуте, в Красноярске. Мы понимали, что мы стали их друзьями, в том числе, что мы им не навязывали какое-то политическое определение; просто стали такими хорошими друзьями, но от которых уже потихоньку начинали ждать – ну, а дальше? Ну вот, друзья… Я постоянно интересовался, какие общественные молодёжные организации существуют. И понимал, что если они и есть, то это практически аналоги с ТВ-6, то есть нейтрально человеческие. А все политические были слишком экстремальны, чтобы брать их как идеологию и предъявлять её. Я понимал, что тут некий дух, когда впервые Юлька Меньшова сделала замечание Стасу Кучеру, – а что это за текст у тебя – «в этой стране», про то, когда Саша Гордон, который тоже начинал на 6 канале, сказал, что чиновники строят храмы. А Петя Толстой повернулся и спокойно сказал: «Они столько разрушили, что пускай построят, ничего страшного».

Там же у вас Охлобыстин начинал?

У нас там и Охлобыстин был. Это отдельная тема нашей работы с православным телевизионным агентством, которым тогда руководили Володя Желонкин и Андрей Писарев, которые потом делали «Третий канал». Они тогда впервые задались целью, и я разделял их задачу, потому что задача звучала как вывод Русской Православной Церкви из информационного гетто, и я их всячески поддерживал. Наша работа закончилась тем, что уже под самый занавес ТВ-6 мы с ними, я выступил в качестве ведущего, сняли программу «Как жить по православному», 12 выпусков, и мы показали её на 6 канале. Но это было как все общечеловеческие истории, и мы уже были неким рупором некой молодёжной организации, которой действительно не было.

Мне очень интересна позиция власти по отношению к молодому поколению – все эти заклинания и иногда честные и искренние встречи нашего президента с молодыми людьми, целый аппарат правительства, который занимается вопросами в том числе и молодёжи… В промежутке между 25 и 36 годами, очень условно, сейчас находится до 40% населения, в этом промежутке находится также всё среднее звено силовых структур – командиры рот, капитаны и лейтенанты полиции, я уж не говорю, что можно внимательно посчитать, сколько денег в этом промежутке у людей, а они думают наивно, что те станут просто их наследниками по линии. Мне кажется это очень наивное ощущение, что молодёжь просто встроится в структуру. Ведь на праздники они всё-таки собираются по горизонтали со своими друзьями – ровесниками, а не по вертикали с «Газпромом», телевидением и генералами.

Подобное невнимание и заталкивание может обратиться в то, что, во-первых, все важные события произойдут без них, без власть имущих, и произойдут эти события далеко не подконтрольно. Уже сейчас потихоньку молодёжь начинает их цинично использовать. Ну, хорошо? – хорошо, – мы покивали, – встроимся, действительно, от вас нужны власть и бабки, ладно, до свидания, очень интересно вы говорите, очень! Ой, какая мысль хорошая! – это раз.

Во-вторых, нам надо будет обращаться к радикальным позициям. Если вы не занимаетесь радикалами, значит, займутся другие или они сами собой займутся. Но тогда не удивляйтесь, – «а мы-то думали, что у нас всё хорошо», – он ко мне приходит, всё время отчитывается, в офисе не работает, потом я вижу его избитого фанатами Спартака…

Избитого на азербайджанском рынке…

Да, и все эти наивности. «А мы тут введём западный корпоративный дух», – ага, введут они корпоративный дух!

Да, уже много ввели за годы реформ!

Введёшь тут, у нас, в России, в новом поколении корпоративный дух, – типа, давайте, мы все вместе… Ахинея просто!

На сегодняшний момент вы уже можете как-то определить своё мировоззрение, свою идеологию, свои взгляды – они какие? – частично может быть…

Я бы сказал так: существенной частью моей идеологии является то, что я воцерковлённый православный человек – это раз. Второе – исходная или, если хотите, существенная часть для меня, и это не просто графа в автобиографии, или в объективке, пользуясь вновь приобретёнными знаниями, я могу сказать, что я убеждённый евразиец. И третье – это, пожалуй, то, что я не знаю, как правильно определить и в каких терминах выразить, если честно, но, опять же пользуясь дугинской интерпретацией, я – радикальный центрист. Но больше центрист, то есть мне интересно созидать, а не разрушать, или бить. Я почему это говорю? Я не противопоставляю эту историю, я скорее здесь определяю свою технологическую что ли позицию, потому что нет у меня никакого желания вступать в споры, в битвы, на это уходит огромное количество сил, мне проще вырастить ещё поколение телевизионных людей…

То есть прикладная какая-то функция…

Я достаточно себе отдаю отчёт в меру сил и способностей, я понимаю, что я – миротворец. Во мне живёт такое благотворительное вечное ощущение – собрать и вести, точно понимая, как определить обязанности, как предложить интересные истории, как вместе что-то сделать. Вот чего-чего, а собирать вместе – во-первых, я хочу, во-вторых, достаточно хорошо у меня всегда получалось. Вот в этом выражается моё участие в продвижении идеологии, а скорее, как это обычно бывает, – это позиция человека, который уточнял свои взгляды.

Вот интересно было бы услышать как для себя вы как русский человек определяете понятие «национализм»? Много вокруг этого понятия ходит споров, разговоров, различных трактовок, кто-то его демонизирует, кто-то превозносит, а вы как это ощущаете?

Я бы сказал так: я стараюсь вовсе не употреблять это слово, потому что мы слишком много навешали на него.

Дискредитировали?

На нём столько навешано, и не только нами, но и до нас, поэтому для меня эта история бессмыслена… Я понимаю, что я русский человек, но я не понимаю, вокруг чего здесь можно спорить, я трудно представлю себе, что сказать человеку, который придёт и скажет – а я татарин. Я скажу – ну, замечательно! А дальше-то что? А кто-то придёт и скажет – а я еврей. Ну и дальше что? Мы сейчас по этому поводу будем говорить, но я искренне не понимаю, клянусь, искренне не понимаю этой истории. Я не настолько наивен, чтобы не понимать, что эта история живёт в мире и становится периодически какой-то провокационной штукой, но моя позиция такова, что те, кто делает её провокационной в любом направлении – делают её позицией разрушительной.

Потому что на самом деле никакой почвы в национализме для деструкции, разрушения нет. То есть это всё как бы искусственно привнесённое…

Я бы так сказал из того, в чём я пожил, наверное, было достаточно ну не то, что смешным, достаточно корявым желание сделать из нас советского человека… Но на самом деле, я так подозреваю, что под советским человеком тогда подразумевали именно евразийца. Как ни странно, но там был такой момент – своего рода щелчок, когда начали трактовать – советский человек – значит без пола, без племени. А на самом деле, мне кажется, что там закладывались, в том числе и идеологами, гораздо более фундаментальные вещи, потому что о какой можно было говорить унификации, когда даже формально, даже деревянно, но проходили постоянно недели культур…Я могу что-то путать, да простят меня советологи, но когда я часто слушаю о каких-то опасностях, надеюсь это не просто некая моя наивность, я мысленно понимаю, что это штука объединённая, а не ассимилированная. Я точно понимаю разницу, – ассимиляция – это какая-то другая история, а вот объединение – это совершенно нормально, и тогда при разговоре об объединении нет смысла говорить об этническом происхождении. Вернее, оно по природе подразумевается, как данная, если хотите, в том числе от Бога как данность, и всегда вызывает уважение, когда она человеком, его несущим, и рассматривается.

Мне кажется, что я настолько русский, что мне одинаково начинает парить, когда мне суют Хохлому и Макдональдс. Мне кажется, мы всё переживём, пережуём, и всё соберём… Папа в детстве мне прочёл первый раз, что у крестьянина было три сына – старший был умный, средний – так и сяк, младший вовсе был дурак, а я собственно и был третьим сыном в семье, я сразу понял… Я только одно его спросил: «Пап, там всё как кончится?» Он говорит: «Лучше всех». Ну, вот я так примерно всё и представляю.

Русскому народу поставить себе цель. Часто целью обозначают – найти заговор – знаете, замечательная была формулировка. Она может быть неверно оценивает процесс Великой Октябрьской Революции, но очень верно оценивает цель мероприятия – обнаружить несогласных с его проведением и уничтожить. Если только в этом цель мероприятия, то тогда, друзья мои, на хрена мы собирались, это называется. Есть у Замятина в «Зияющих высотах» такая оценка революции, я не согласен с нею, но уж сама формулировка…Я сейчас много вижу таких людей, которые собираются для того, чтобы найти несогласных с проведением мероприятия и их уничтожить. Это не меньший бег по кругу, чем все остальные вещи. Мне Александр Гельевич рассказывал одну историю, и я подумал – а с чем я могу обратиться к мусульманам? Вот так, чтобы обратиться! К абстрактным людям – понимаю. А как именно к мусульманам? А в каком смысле? А как к ним отдельно обращаются? Я не знаю. Обратиться точно смог бы, как к людям. А вот если начинаются такие уточнения, – как бы вы обратились к русскому народу? О чём бы ты говорил с собой? О чём бы ты поговорил с людьми – понимаю. Если у них есть некие вопросы, ну я как-то робко готов ответить, хотя опять – в чём они?

Кстати, мне очень понравилось, что разрешили девушкам-мусульманкам фотографироваться в их традиционной одежде, МВД официально разрешило. Мне кажется, во-первых, это красиво, по образу это красиво. Во-вторых, враньё, что не узнаешь по фотографии, да вас никого не узнаешь на фотографии в паспорте. Не нужно даже ахинею эту нести. Это бред полный. И третье – если людям это важно – ну что, собачиться из-за какой-то фигни? Просто для вас это фигня, а людям это важно.

Если вам всё равно, а им важно…

Конечно. Вот если начинаются все эти штуки – это предметно. А в целом – нет, не предметно.

А вот такой вопрос, может быть, частный: вы смотрели экранизацию романа Достоевского «Идиот»?

Да-а…Смотрел. Причём, знаете, это была какая-то личная вещь, потому что я каждый раз не хотел смотреть. Я страдал от переживаний, я очень эмоциональный человек, я понимал, что я себя заставляю смотреть, ну как заставляю, – будто я включался, и выключаться не мог, но каждый раз нервно ждал следующей серии, и думал, не буду смотреть, не буду, ну чего себе сердце рвать? – это вот такое, очень личное было. И поэтому я абсолютно разделяю восторг, который был по поводу этого фильма. Я считаю, что это со всех точек зрения феномен, который произошёл, это настолько ожидаемо, с общественной, с культурологической, с идеологической, с телевизионной, в конце концов, стороны, когда доказано, как ещё можно делать рейтинги, аншлаги. И в этом смысле я просто поздравляю себя, друзей, страну, народ…

То есть все этого патриотического жеста долго ждали…

Да, а особенно приятно, что, как это часто и бывает, никто с другой стороны не ожидал этого эффекта, ни создатели, ни заказчики, никто. То есть все те успехи, которые мы можем отследить за эти десять-пятнадцать лет, мне хотелось бы прихвастнуть: я считаю, что «Взгляд» начал, «Идиот» закончил. Вот в этом пространстве и прошли пятнадцать лет. Сначала открыли форточку и впустили всю информацию, а вот сейчас определились в одной из важнейших составляющих – от «Взгляда» до «Идиота»… Вот это и был цикл нового российского телевидения, нового российского общества – от «Взгляда» до «Идиота».

А если, например, брать этот успех, который проследовал за «Идиотом», если вычленить из этого успеха то, чего именно все ждали, то как это можно определить? Все ждали чего? Как можно определить эти ожидания, которые реализовались?

Как любое произведение народного успеха, а это именно такое произведение, сейчас появилось не просто. Это не просто роман Фёдора Михайловича, а именно экранизация этого романа. Все ждали, чтобы им сказали, что они правы. Чтобы им объяснили, что они в своих внутренних чаяниях, загнанных реформами, всей этой хренью, смертями, самоубийствами, вопросами кто мы, зачем мы? Да, наверное, мы не те, а внутри всё равно желание – «да нет, неужели мы должны попрощаться со своей правдой». И вдруг этим людям сказали – «да не парьтесь, вы абсолютно правы». И у людей сразу реакция – «ну ничего себе!»

Я в своё время свозил своих ребят из Шестого канала на встречу с владыкой Кириллом, просто я хотел познакомить их с РПЦ. У меня там были самые разнообразные люди, православные, не православные, мусульмане – я просто хотел даже больше с институтом познакомить. У нас была встреча в Донском монастыре, очень долгая, интересная, и владыка, в том числе говорил о священниках. И тогда, понятно, многие светские ребята интересовались, – да вот, в церкви не очень уютно, не понятно многое и бабушки шипят. Владыка говорил – а представьте, каково молодому человеку, вашему ровеснику, становясь священником, понимать, что, когда ему целуют руки, целуют не ему, а Ему, Богу. Не сойти с ума и не посчитать, что нет, это уже мне целуют, эта грань очень тонка. А потом состоялся большой разговор с ведущими нашего канала, я говорю – «вы понимаете, а когда зрители целуют руку, кому они всё-таки её целуют» – и все так задумались, - «ну ясно, что не Богу». Я говорю, «ну это уж точно, сто процентов». Они говорят, – «а кому?» Я говорю – «да себе они целуют руки, себе». Это только в этом случае они и вам целуют руки.

Вспомните князя Мышкина, он же не готов вступать в идеологические споры, те, что мы сейчас понимаем – политические, общественные и прочие. Он несёт в себе этот стержень, абсолютный стержень… Мне можно сказать, – «ну вы в диспутах не сильны» - «ну да, не силён», «вы в экономике не сильны» – «да, не силён». Но у меня есть такая история, которая все эти диспуты, и политику и экономику всё равно перемелет за столько лет. Не получится здесь ничего сделать, если вы не поцелуете руки сами себе и в себе Богу. Просто не выйдет создать ни один проект, не выйдет никуда повести толком. И все неуспехи людей, которые что-то навязывают, случаются исключительно из-за этого, что тут просто невозможно это переменить, можно заставить, можно сжечь, наклонить, но переменить невозможно.

Вот поэтому для западного человека, для западного общества русский человек всегда будет идиотом, потому что он создаёт для них массу каких-то трудностей лишних совершенно, зачем это, вот что им не понятно…

Если западное общество – это быть приличным, и что? Ну, стройте вы тогда стену. Мы-то готовы разговаривать, вы поймите, друзья мои, мы готовы разговаривать на этой основе. Договариваться – это же не просто для нас нейтрально договариваться, нам есть на чём договариваться, есть основа. Вот мы такие. Вы хотите, чтобы мы изменились? Значит, уже договор не очень получится, как договор.

А вы обоснуйте, почему должны измениться, а мы обоснуем, почему не можем…

Нет, что это за чужой монастырь – обоснуйте. Для нас вы можете не обосновывать. Приличный человек не говорит – понимаешь, я давно хотел тебе сказать, что-то ты не такой… Во-первых, мы должны спросить – посоветуйте нам что-нибудь. Тогда человек обладает легитимным правом сказать – вы знаете, вы попросили посоветовать, вот мы вам сейчас посоветуем. Вы можете принять или не принять, но мы посоветуем. Это разговор. А если один говорит – «быстренько оденьтесь вот так, вот вам это…» Аллё, товарищ, минуточку! Вы ничего тут не забыли?

В последнее время именно такой подход – надменный, высокомерный и используют по отношению к России.

Я думаю, публично он такой, но внутренне, те, кто держит этот инструмент такого подхода, достаточно давно всё понимают. И, наверняка, они всё время думают: «с ними всё-таки договариваться и уж тогда делить шарик пополам, или оставить всё себе?» Другое дело, что это уже такая тактика, «мы вам так…» ага, поднаклонили, вы нам снова вернули, тогда мы вам пожалуйста снова. Аум Сенрикё, – чего там получилось? – Ага! А мы вам тогда валютный фонд, например, ага, тоже посмотрели. Вот это поддавливание существует, но я думаю, что те, кто действительно об этом думают, точно понимают, что это всё инструменты и решение лежит только в одном – либо принимают они эту историю, либо не принимают, но тогда… не принимают шедевр. Тоже не повод сразу забрасывать гранатами.