Eine  Familie

Никлас и Лукас навстречу мне несутся на фарадах, велосипедах по-здешнему. Оба в касках, у обоих кудри из-под касок выбились. Никлас пролетает мимо первым, на то он и старший, только и трепещет его флажок треугольный, вибрирующий на тонкой длинной спице – нужна, чтобы видели водители ребёнка. Лукас догоняет, плача и крича что-то вдогонку брату…

Сильвия и Петер, мама и папа,  чуть ускоряют шаг. Длинноволосая брюнетка Сильвия, тоненькая, хрупкая, как египетская статуэтка,  вырывается вперед Петера и что-то кричит обоим. Петер в тонком сиреневом джемпере, лысоватый, но очень-очень интересный, красиво его загорелое непроницаемое лицо, совсем не волнуясь за обиженного маленького Лукаса, молчит.

Спросите откуда я знаю семейство это, отвечу – с киндерами их гуляют мои дочери на Spielplatz каждый день, на огромной зелёной площадке, куда собакам забегать запрещено (значок такой: крест-накрест перечеркнутый барбос) заливном лужке со всякими там аттракционами (а под качелями – дубовая кора),  песочницей и яблоней, роняющей августовские плоды, подгнившие, терпкие, но годящиеся нам на пробу. Выгуливает их Лена, няня, двадцатилетняя девочка из Украины, работающая здесь с «проживанием» за двести пятьдесят оеро, набравшая в Ганновере лишних восемь килограммов и отпустившая волосы, потому что стричься дорого.

Шутка ли сказать, в здешних парикмахерских стрижка стоит двадцатку, конечно, в Москве есть и подороже, но не о том сейчас речь.

Лена обожает Лукаса: он молчалив и спокоен, любит копаться лопаткой, потому что «арбайтер». Никлас любит щипнуть братца исподтишка, покачаться на дереве, поистерить, повизжать и, в конце концов, описаться в джинсы. 

Когда Лена приехала в Германию, Лукас еще в памперсах ходил, демонстрируя всем своим недолгим существованием европейскую толерантность родителей и свободное воспитание. Лукас как-то обкакался, Сильвия всё поняла, но продолжала листать журнальчик, когда Лена подмыла малыша, Сильвия спросила:

- Зачем ты его подмыла?

- Он обкакался, – отвечала простодушная Лена.

- Но подмыла-то ты его зачем?!

Сильвия давно-давно, а точнее тридцать восемь лет назад, находилась в таком положении и, видно, забыла эти ощущения.

Да, Сильвии тридцать восемь, красива, на певицу Сандру похожа и на Сандру Баллок тоже немного, откуда взялся этот тип смуглых немок, южанки что ли?  У Сильвии был выбор, был-был, вы не волнуйтесь! Она высокая, поэтому полюбить должна была мужчину выше себя. И чтоб со справкой о том, способен  делать детей. Она Петеру такую же справку предоставила. Представляю, что это была за свадьба! С роскошным белым лимузином вместо пресловутого сказочного белого коня, променадом по королевскому парку с толпой нужных гостей…

А что, Петер – нормальный выбор. У него свое бюро, дом огромный в дорогом районе Кирхроде. Жена может не работать.  А для детей будет  няня, славянская рабыня.  

Бассейн у них большой, но вот вода в Германии дорога, поэтому мыться детям каждый день не приходится – не по карману. Лена, дура жалостливая, хочет ножки пыльные обмыть. Не надо, Лена. В субботу полностью помоются.

Сильвия и обед решила не давать, где-то вычитала, что если не кормить детей обедом, они потом хорошо поужинают.  Я вижу, как Лукас собирает какие-то листочки, пытается их жевать. Лена чуть с усилием разжимает его  рот и сочувственно бросает:

- Голодный он.

Лукас молча возвращается в песочницу, но игра надоедает, устал, трёт глаза. Ничего, что я скажу еще вам, что как-то раз Лукас нашел в доме черствую корку и с удовольствие съел её (мама, наверное, не видела, поэтому не отняла). И еще Сильвия против, чтобы дети днём спали. Она уложит их в семь вечера и до утра. Отпустит Лену по своим делам.

Как вы думаете, Петер любит Сильвию? Да, пожалуй. На её день рожденья купил тридцать восемь роз и на пороге дома вручил….Лене. Сказал:

- Лена, поднимись наверх и отдай это Сильвии.

А вы знаете, что нужно делать, чтобы мужчина был «хайс», горячий? Не знаете?! Ну, так это просто. Нужно в пищу ему добавлять тёртые орехи.

- Сильвия, вы каждый день даете Петеру орехи? – спрашивает глупенькая Лена.

- Нет, что ты! Раз в неделю!

Сильвия, не вздумай переложить орехов Петеру, а то еще родится третий мальчишка, какать  в памперсы будет и корку просить на обед.

  

Ein paar  W?rter ?ber Goethe und Hannover museum 

Вот Вертер был не как Грегор Замза. Сам мечтал быть майским жуком, чтобы «плавать в море благоуханий»…Пантеизм  и способность Гёте поместить во вторую часть «Фауста» всю Вселенную  – тема исчерпанная, пожалуй, но что бы сказал немецкий поэт и мыслитель, побывав в  ганноверском Landesmuseum, созданном, впрочем, спустя полвека после  его смерти. Представьте, если бы Дарвиновский музей скрестили с Музеем изящных искусств, а океанариум – с Эрмитажем. У нас в Москве по такому принципу строятся только гипермаркеты, а в Германии не побоялись объединить зоологию, археологию, этнографию, искусство в одном….Не будем говорить плохо это или хорошо. Есть – и всё!

Landesmuseum – место семейного отдыха. Если приходишь сюда всей фамилией – скидка на билеты. Один взрослый стоит четыре евро, а семья идет за девять.

Здесь каждому – своё в лучшем смысле, может быть,  неуместной цитаты. Сначала – в террариум. Змеи, рыбы, водоросли и черепахи, располагаясь на первом этаже, соблюдают субординацию по отношению к «импрессионистам» и «немецким романтикам», а уж тем более – к Лукасу Кранаху Старшему, справедливо размещенным наверху, потому как редкий посетитель долетит до середины третьего этажа…. Фотографировать в музее нельзя – ни жаб, ни Лукаса. Даже за оеро.

Из террариума можно было бы сразу попасть к чучелам птиц, животных и в царство грибов ( для полноты картины классификации Карла Линнея не хватает, впрочем, царств одноклеточных организмов), но по дороге заходишь в удивительные  этнографические и археологические залы  – бог с ними, с каменным веком и палеолитом! – с древними индуистскими масками, ритуальной утварью, амулетами и буквально схватившую за душу  костлявой забальзамированной рукой с татуировкой умершей полтысячелетия  назад перуанки.

И вот – второй этаж. Тут вспоминаются наши российские краеведческие музеи, если бы не стоявшее немного обособленно от альбатросов и моржей, чучело огромного орангутанга…Тут же на экране  смотрим быстренько так  «историю вопроса» – как обезьяна превращалась в человека. И  хорошей метафорой служит обратная промотка – и красавец мужчина за десять метаморфоз снова становится тем, кем был когда-то….Дети в восторге. Еще можно порулить как бы у иллюминатора подводной лодки, рассматривая грунт и что-то еще. Но родителям уже скучно, они рвутся наверх, к Лукасу.

Коллекция картин достойна, конечно же, отдельной публикации, ведь в Ганновере находится одна из самых больших коллекций импрессионистов в Германии (тут и Клод Моне, и Альфред Сислей) и огромная экспозиция средневекового живописи (Сандро Боттичелли!) и барочной (Рубенс, Рембрандт!).

Но вы представляете, как быстро всё это осматривается, тем более что уже бьют часы и пора на выход. Маленького  плачущего мальчика ведёт за руку охранник – мама находится где-то между 18-ым и 19-ым веком…

За последние пять минут пытаемся ухватить Лукаса и Сандро (это после змей и жаб, увиденных ровно сорок минут назад), выходим на солнце, и тут перед притупленным взором встает Шарлотта с караваем черного хлеба, отрезающая всем нам по куску «сообразно годам и аппетиту».

 

Marga und Anita 

Сегодня у Марги день рождения. Восемьдесят два. Вы думаете, ее зовут просто Марга? Да, нет, конечно. В ее паспорте длинное-длинное имя: Маргарита и еще много всяких имен. Такие длинные имена, я слышала, должны путать черта. Чтобы ничего плохого не случилось…

Марга приглашена на собственный день рождения к Марине, моей подруге, у которой мы и остановились. Марга не может  принимать гостей. Ее квартирка очень мала, но друзей много. И молодых подруг. Маринке чуть за тридцать, а ей очень нравится дружить с Маргой.

Маринка с вечера старалась: блины с лососем, торт шоколадный, мясо, сыры, закуски, и свечи в красивых стекляшках мило украсили стол. Много сладкого вина: розового, белого, шампанского….Пьем и едим за здоровье Марги. Марга еще и курит без конца.

Марга, милая, побереги здоровье, вон у нас актер знаменитый докурился, как тяжело, как страшно умирал!

Марге наплевать на смерть – точно знаю. И на Ганновер, её родной город, где она не может принимать своих гостей,  тоже наплевать. Марга не любит Германию, была замужем за англичанином, который завез ее в Африку. Марга загибает пальцы –  во многих африканских  странах она побывала. Вот вернуться бы туда!!

- Марга, вы читали «Green hills of Afrika» by Hemingway?

- Да, нравится, конечно, – вежливо кивает Марга, но глаза ее всё время цепляются за мою Аниту. Там, в Африке, где зелёные холмы и выжженная рыжая саванна, осталась лежать в раскаленной земле её малышка, маленькая дочка, умершая от лейкемии. Больше Марга не рожала. Боялась. Ей хватило.

Мы много пьём, становится жарко, выходим на террасу с видом на чудесный сад, размеченный на двух хозяев с посадкой кустов в нужном месте. Анитка сидит у меня на коленях, и Марга тихонько, по-немецки, иногда по-английски, чтобы я понимала, говорит Анитке что-то, прося  ее ручку.

Я, наверное, и в самом деле немного перебрала, потому что слезы стоят уже в горле. А вы думаете, трезвая я бы долго выдержала?!

Анита, Анита, пора тебе спать, пора, ты устала, детка….

Вечер сползает на Ганновер тихо, в комнате – остатки застолья, и свечи всё горят, горят….Чувствую спиной их согревающее дыхание. Марге сегодня восемьдесят два, и где-то далеко- далеко, осталась спать ее девочка, может быть, похожая на Аниту, а может и нет. Если ее похоронили на кладбище, то могилка ухожена. И лежит какая-нибудь игрушка, костяной слоник, например, или жираф…

А вдруг эта ребенок Марги лежит среди саванны? Ведь бывает и так хоронят, если случилась беда где-нибудь в заброшенном доме.

Солнце в Африке багровеет, бегут за носорогами стрелки, и львы жадно делят добычу,  длинноногие масаи  в красных клетчатых накидках у костра пьют коровью кровь. Где-то там, в Африке, спит маленькая  девочка. Мы пьем горчащее вино за здоровье Марги.

 

 Eine Frau aus Kircherode 

Ну, вы, наверное, и так отлично представляете эти роскошные бюргерские районы с великолепными домами, как на нашей Рублевке, со своим большим садом ( а там фруктовые деревья и розы), только что без крепостных стен, с маленькими аккуратными оградками, на которые чуть наклонились можжевельники и множество туй: чтобы ветер не ломал, стоят рядком, все в едином порыве. Здесь даже деревья какие попало не растут. Клены желтые листья роняют, дубы сыплют желуди, похожие, конечно, на наши, но только мельче и ножки у них не такие гладкие….Я давно уже люблю эту улицу Rathingstrasse, хоть и живу здесь в гостях всего неделю. Любила, наверное, еще в прошлой жизни или любила только в этой как мечту, как идеал, совсем как Платон любил свои эйдосы…

Пусть дома стоят близко  друг к  другу, но, боже мой, что это за дома, всё время заглядываешь в кирхродевские окна, обсаженные геранью – от мух! – с чучелом какого-нибудь енота, мёртво, слепо смотрящего на вас. Интересно, какая у них жизнь, у их владельцев? Если бы у меня была такая трехкомнатная квартира в Ганновере всего-то за двести тридцать тысяч общеевропейских оеро, я бы считала, что жизнь моя состоялась. Я видела домик для реабилитации наркоманов: это почти что пряничный домик и плющ изобильно вьется по стенам, и цветы перед входом. Думаете, а бы хотела поселиться в Переделкине? Да к черту Переделкино с его пьющими признанными гениями, домом Пастернака или еще чем-то! В мире есть Кирхроде, и я хочу здесь жить  пусть в маленьком флигельке, даже ухаживать за каким-нибудь немощным дедушкой, варить ему луковый зуппи, петь грустные русские песни и баюкать перед последним сном.

Но…

Дедушки здесь бодры и веселы и умирают крайне редко. Один такой дедушка каждое утро играет на саксофоне. Слышали бы вы эти мелодии, позавидовали бы мне, когда в мое утро кофейное с мюслями  вплывает матовый, переливающийся звук!

Если немцы понимают, что вы здесь проездом, они приветливы и называют мою Анитку сладенькой, они могут поговорить о погоде и о Москве, о киндергартенах и так о чем-нибудь общем… Наши соседи разрешали Нике прыгать на батуте, он здесь называется трампулин, и купаться в бассейне, и делать всё, что заблагорассудится.

Обитатели Кирхроде почти всегда смотрели на нас с умилением. Может быть, через несколько минут в их головы закрадывалась мысль: а не эмигранты ли они? А не живут ли они на «социал», которые мы выплачиваем всяким там туркам, арабам и русским?  

Впрочем, я, скорее всего, преувеличиваю. Чем богаче человек – тем он добрее.

Вот, о  чем я думала каждое утро, гуляя с девочками, пока однажды не повстречала одну фрау лет под семьдесят, с сухим, безжизненным лицом, будто присыпанным мукой, в брючках и с корзиной в руках. Эта песочная  фрау, словно выпавшая из старинной повести, с почти марионеточной грацией,  заметила нас, и тут кто-то дернул её щеки за нитки, растянув уголки рта.

Это потом я узнала, что несколько лет назад она похоронила мужа. Каждое утра вот так с корзинкой ходит она на кладбище, расположенное напротив лютеранско-евангелисткой церкви, где скорбит по погибшим друзьям огромный каменный рыцарь, воткнувший меч в нижнесаксонскую землю. Фрау кладет на мрамор свежесрезанные цветы,  пьет там, а потом пьет дома, в ее баре бесчисленное количество бутылок с виски и вином, а на закуску у неё антидепрессанты.

Фрау никогда не заходит в кирху. Ей никто, никто и ничто  не может помочь! Ни Дева Мария, ни ночной дождь со шквалистым ветром, приносящий свежесть двух морей, ни любимые булочки с корицей,  ни Герхард Шрёдер, который живет тоже в Ганновере, ни матовые звуки саксофона…

 

Ein Tierchen auf der Stra?e 

На Langestrasse, действительно длинной ганноверской улице, лежал ёж. Он жил еще ночью, теперь – нет, может быть,  продолжала жить только его душа в ежином раю.

Еж был размазан, раскатан по асфальту, лепешка уже, а не еж, вместо морды и туловища – сплошное месиво. Нет, не кровавое, у ежей на редкость мало крови, как оказалось.

Еж был большим, самец, наверное. И детей, поди, полно, жили где-нибудь здесь, неподалеку, ведь парков вокруг много. В минутах десяти ходьбы – Tierpark, отличное место, словно кино смотришь, вокруг деревья-деревья, и на заднем плане бегают косули.

Ёж мог жить в Tierпарке, и зачем-то он  дождливой ночью вышел отсюда. Неужели он поссорился с женой? или просто захотел навестить друзей на другом конце города? Он протопал по спящим улицам, мимо торговой площади, мимо детского магазина «Кнопочка», мимо аптек, фруктов в витринах, чтобы найти свою смерть. Беспафосную, маленькую кончину маленькой зверюшки.

Если бы человеком  был, сказал бы в тот  момент: «Ich sterbe» или еще что-нибудь, вошедшее потом в анналы. Но он не сказал ничего, только тихо пискнул, и немного его кожи  и влажных внутренностей намоталось на колеса проехавшей по нему  машины.

- Черт, на ежа наехал! – сказал наверняка грустно водитель.

Все-таки, согласитесь, неприятно давить животных, настроение падает и потом колеса еще мыть.

Когда Ганновер спал, в одном парке не спала ежиха и трое маленьких ежат. Они ждали, ждали папу, который по странной смешной случайности превратился в лепешку, но, слава ежиному богу, они этого не увидят никогда… 

 

Hitler und Maschsee 

А вы, наверное, сильно удивитесь, если узнаете, что некоторые ганноверцы сегодня благодарны Гитлеру за озеро Машзее. Это всё понятно, сволочью он был страшной, но дороги в Германии хорошие благодаря Гитлеру. И Машзее теперь есть. Огромнейшее озеро четыре километра длинной и полкилометра шириной.

Все преступления фашизма – дело изученное. И надоело порядком. А не вспомнить ли нам что-нибудь еще хорошее о Гитлере? Нужно быть справедливыми. Вот вам бы понравилось, если бы после вашей смерти люди рассказывали о вас только плохое? Нет?!

Извольте.  Был он отличным художником. И лучше бы парень рисовал. Но ему надоело ходить на пленэр – другие картины рисовались в его креативном мозгу. В его творческом мозге.

Незачем здесь представлять пресловутую чашу весов! Гитлер был плохим – и плохого было много, очень много. Но за Машзее ему спасибо, появившегося на  месте болота. Вот бы сейчас такую гигантскую стройку открыть! «Народ, обретающий счастье в труде» и «здоровый досуг» – этим нацистким лозунгам не откажешь в здравом смысле.

На берегу озера возвышаются колонна и скульптура как память о той эпохе. В основании колонны немецкий орёл и пустой круг, ранее украшенный свастикой.

Каждый август здесь – Машзеефест. Неделю целую люди гуляют, пьют пиво под сосиски и кормят хлебом жирных лебедей. Потом еще идут кататься на катерке. Он плывет, плывет себе по периметру озера, и все счастливы, потому что  мировые злодеи всегда делают что-нибудь приятное для своего народа. Оставляют вот такой сувенирчик на память.

На катерке полно детей. Все кричат, пьют соки и фотографируются на фоне звездчатого флага Евросоюза. Только одна девочка не смеется. И даже не улыбается. Ей лет тринадцать, и она парализована, сидит в коляске. Ее родители и не пытаются обратить ее внимание на что-нибудь радостное. У всех троих отрешенные лица. И знаете что, это не наше дело упрекать их: слушайте, но жизнь прекрасна! Посмотрите на эту воду и зелень прибрежных лесов! Покормите жирных лебедей! Вы живы –  и  это главное!

Каждый переживает горе так, как он хочет. Так, как он может. Их горе шире, чем Машзее.

Но каких-нибудь шестьдесят лет назад эти трое, может быть, и поплавать по Машзее не смогли бы. И не только эта семья. Многие-многие русские, цыгане и евреи поплыли на другом корабле и к иным далеким берегам, быть может, Стикса или Ахеронта. 

 

Single 

А если идти всё время по Roter Faden,  четырехкилометровой красной нити, то обойдешь все ганноверские достопримечательности. Но если и не было б такого клубочка, мимо ратхауза всё равно не проскочишь.

Великолепное здание, с куполом и резными стрельчатыми окнами,  здесь сидят власти, а вокруг – никакой охраны. Деревянные лошадки даже есть неподалёку. Да что там лошадки, в ратхауз зайти всегда можно, на лифте покататься. А лифт не простой, он движется под углом сорок градусов. Нигде в мире нет ничего подобного, а в Ганновере есть.

У главного входа толпа молодежи. Кто с пивком, а кто и просто так стоит. В центре действа парень в шутовском колпаке, подметает возле ратхауза. У него сегодня день рождения. И друзья сделали ему подарок. Здесь так принято. Пойти и отправить своего холостого друга на общественные работы. Просто парень не женат до сих пор, он Single, хотя  уже и за тридцать, и поэтому обязан чуть-чуть потрудиться не для себя. Ему пить  сейчас нельзя. Одного такого «штрафника» еще катали по городу на верблюде.

Впрочем, от этой веселой повинности его может освободить поцелуем девушка. Настоящая девушка, ну, вы понимаете. Но это уже не ко мне. Я только могу улыбнуться, глядя на именинника.

Потом эти ребята, скорее всего, как следует вмажут, и парню нальют, и праздник закончится где-то под утро. Он придет домой и скажет:

Вариант 1. Нет, ребята, вы как хотите, но в следующем году я женюсь. Я наконец-то сниму себе трехкомнатную квартиру в Кирхроде и заживу там с женой и детьми. На уикенды мы будем ездить в гамбургский паноптикум или в Серенгетипарк, где обезьяны прыгают прямо на лобовое стекло машины…Я куплю ребенку самый лучший фарад, буду ходить на распродажи в детские магазины, я научусь по размеру выбирать платья и колготки, вместо чтения эротических журналов буду закрашивать мишек в раскрасках…В таком случае мне нужно будет сделать справку, какую Петер Шульц предоставил своей Сильвии, и взять такую же от невесты….

Вариант 2. Уж лучше я буду убирать возле ратхауза вечно, то есть раз в год! Лучше я буду снимать маленькую квартирку (хватает!), ездить один на острова, на уикенды на гамбургский Repperbahn, заказывать стрип за сорок оеро, потом ужинать в португальском ресторане, познакомиться там с кем-нибудь, приехать с ней в Ганновер, провести ночь, на утро проводить на автобус, и, может быть, встретиться еще пару-тройку раз…Если же врачи мне впишут в справку не очень утешительный диагноз, я постараюсь не расстраиваться, что может быть лучше, чем быть одному? Если случиться зажиться до старости, то найду себе какую-нибудь русскую дуру, пусть варит мне луковый зуппи и поет песни – авось и засну….

 

Tararabumbiya, oder Auf  Wiedersehen! 

И вот, наконец, настал тот день, когда Никлас и Лукас не пришли на Spielplatz, старая фрау сделала перерыв, а  старик с саксофоном замолчал, и я поняла, что пора собираться домой. Марина была на работе, и впервые за две недели я закрыла наглухо в доме все окна и дверь на балкон, и вышла с Никой и Анитой во двор. Анита сидела в коляске, а мы стояли с Никой на любимой  Rathingstrasse, и вдруг услышали знакомые матовые, дрожащие звуки. Мы обернулись и увидели их всех, всех: и Никласа, и Лукаса на фарадах, и Лену, и Петера, и Сильвию, и парня в шутовском колпаке, невесть откуда взявшегося, и фрау с корзинкой, и Маргу, конечно, с сигаретой в дрожащих пальцах, и Марину, которая почему-то была не на работе, несмотря  на распри с руководством, и каменного рыцаря с ненужным здесь мечом…

Старик  с саксофоном возглавлял шествие, как какой-нибудь гармонист из профсоюза на первомайской демонстрации, а шедший за ним холостяк, как Ельцин давеча в Берлине, дирижировал этой прекрасной колонной. И тут я заметила, что у него на колпаке  сидит самый настоящий енот с живыми, проницательными глазками. Мы продолжали стоять в ожидании такси, чтобы ехать на вокзал, но провожающие нас не отпускали. Когда саксофон замолк, мы всё смотрели и смотрели друг на друга, и кто-то сказал даже, что русские в сущности неплохие ребята, и у немцев почти нет к нам никаких претензий, ведь это американеры бомбили по их кирхам и замкам. Потом мы всё-таки погрузились в такси и  медленно, чуть покачиваясь, как на озерной глади Машзее, поехали по гладкому, вымытому дождями, пришедшими с двух морей, асфальту Rathingstrasse, чтобы скрыться из этого города, может быть, навсегда. 

31 октября – 3 ноября 2008, Лобня 

Валерия Олюнина  

Распечатано с новостного портала "Бета-Пресс" (http://beta-press.ru)
Адрес материала: http://beta-press.ru/article/26